Луч света в тёмном автобусе - Алексей Александрович Шепелёв

что вот, гроши-то у меня есть. Несколько самых мелких монет – и даже не последних – предпоследних!

Оттеснённый от девушек (они были на первом сиденье от входа), я не стал больше к ним рваться, и не о суши-барах я думал, а неожиданно вдруг нахлынуло недавнее жгучее воспоминание. О том, как я, по сути, из-за горсти этих медяков, вытолкнул из такого же автобуса человека. Родственника своего дядю Колю.

Не мог, конечно, поступить иначе, но всё равно… Во-первых, он никакой не «дядя» – двоюродный брат, лет на пятнадцать меня старше. Заявился к сестре, а моей крёстной, «третий пятак», где я временно кантовался – давно бесквартирный, изгнанный, – а тут неотложные дела в аспирантуре. Выглядит он крайне скромно, даже когда напьётся: тихие улыбки-шутки, сидит даже с книжкой… Веселит детей, а они, вздыхая по-взрослому, называют его ласково обормотом. Но человеческим чутьём чувствуется в нём изъян – как в наркомане или приговорённом смертнике. Выеденная пустота внутри, одна растрескавшаяся скорлупа. Крёстная рассказывала, как с зашедшимся сердцем влетев в сарай, схватила брата Кольку за ноги и так держала, висячего, трясясь и зовя на помощь, целый час. И теперь, если вникнуть, мысли у него лишь одни – вино. На любые готов ухищрения и унижения, и заканчивает только тогда, когда опорожнит в доме последний флакон корвалола – и не может закончить. Теперь он, уж сколько таких историй, будто специально ищет смерти. Вот, после Нового года в деревне – сутки валялся избитый на морозе, привезли его совсем плохим. В 96-м по контракту записался на войну в Чечню, всех убеждал, что «за длинным рублём». Пропал, полгода его «искали»… Вернулся совсем седым и облысевшим, ещё более тихим. Конечно, «на бабки кинули», или, может, даже и сам прогулял.

Во-вторых, я и так уделил ему всё что мог. Мы приобрели две бутылки отвратительнейшей «Смородинки»: одну тут же, по уговору, распить в посадках, пока не вернулась с работы крёстная, а вторую – спрятать в коридоре, дяде Коле «в ночь». Едва только мы, довольные, вышли на порог магаза – дядь Коля даже выхватил свою бутылку, вгрызаясь в неё зубами! – как столкнулись с крёстной, которая, выхватив, вылила с высоких ступеней, а затем, вежливо приняв мою, швырнула вниз. Вестимо, я против такого радикализма (человек ведь всё равно ищет – и найдёт!), но и её понимаю: отец, брат, муж всю жизнь вкалывает «на чесотке» – у печки со стекловатой, вроде литейной, и тоже житья нет, всё «вино проклятое».

Через день, развоняв в сортире духами и корвалолом, он вымаливал у меня на аптечный фуфырик. «Смородинку» я всё же ему купил, и ещё кое-что, и сегодня у меня осталось лишь три заветных медяка на проезд. Какое-то заседание кафедры, очередная предзащита – не поехать нельзя. И это надо в таком состоянии допилить дотуда, там отсидеть, что-то явить, а потом ещё стеребить с кого-то на проезд обратно, а то и взять взаймы!.. Гостеприимство крёстной, с её голодным семейством, и так материально держится на привезённой мной картошке, просить у неё денег – постыдно, в стиле дядь Коли. Он, в свою очередь, клянчил так, что увязался за мной, как нищий, до самой остановки. И ехать-то надо было часам к одиннадцати, поэтому ему ещё пуще не верилось, что «на учёбу». Как я ни божился, он всё лез, буквально хватая за рукав, намереваясь залезть вместе со мной в подошедший автобус. Мне, в принципе, такие сцены привычны. Но платить-то нечем! Короче, измотал душу! И я, вспрыгнув в последний момент в заднюю дверь, в следующий миг сильно толкнул в грудь лезущего д. Колю!

Вышвырнул, как подзаборную мразь – так что двери захлопнулись, автобус газанул, а он остался барахтаться внизу, в дыму и лужах. У подножия равнодушно сияющей, разъятой на два вигвама стальной пирамиды остановки.

Сердце у меня сжимается и сейчас, я всё это так и вижу… И я не устаю благодарить небеса, что грохнулся он хотя бы не в эту лужу – длинную, как ванна, с мутно-черной водой и наколотыми льдинками – не лицом, не головой об асфальт, подставил-таки руки, нехило, наверно, их ободрав о кромку льда.

Этот его взгляд, улыбка жалобная, эти глаза – знакомые с детства глаза бабушки по матери, кроткие, но обидчивые. Невозможно поверить, что этот тщедушный человечек прошёл солдатом кровавую бойню. Тема эта никак не поднимается, и лишь однажды, когда его что-то совсем припёрло, я краем уха услышал на очередное обвинение в мягкотелости его нелепо-тихое: «Люб, я головы отрезанные видел». Одно из первых моих воспоминаний: приехал «дядь-Коля», только что из армии (в первый раз, конечно; мне-то года четыре), и стал, покуривая, поблёскивая бляхой, пуговицами и значками дембельской формы, мастерить из снега детским совком пирамидку. Фигура вышла удивительно ровной – ни родители, ни тем более я сам таких сделать не могли, – а сверху он ещё покрыл её фольгой от тут же развёрнутой шоколадки – и получилось что-то невиданное, сверкающе-идеальное, настоящее чудо!

Катя с Викой, не попрощавшись, не обернувшись, за спинами, вышли; я поехал дальше.

4.

Я вывалился на промозглую улицу, кое-как закурил и, согнувшись от ветра, поспешил на Кольцо.

Да и что я ей – вернее, кто?.. Странноватый тип-писатель, редкоземельный самородок Чернозёмья – пусть и всего на семь лет старше (тогда это была разница, в её шестнадцать), пусть и из того же Тамбова, из того же, можно сказать, Строителя!..

В полутьме маячил бледно-розовый Светкин пуховичок и что-то типа её дурацких кепи или шали. Раньше меня пришла – но ей-то два шага шагнуть!.. Пуховичок не как у Кати, не как редкие, но всё же встречающиеся и здесь неабсурдные – длинный, дутый, гадко отливающий фиолетом, не из особо приятной на вид и ощупь ткани.

Вот, что называется, и почувствуй разницу. Щас ведь ещё стихи читать начнёт! Если не мораль…

Эх, рассуждал я в циничном ключе гражданина О. Бендера, поэтесски они бедняжки – не бывают они фитоняшки! Не щеголяют они в гриндерах-камуфляже, в лосинах, в обрезанных шортах! Пусть «фитоняшки» – ублюдочное слово, да и само понятие не ахти, но полно ведь вокруг нормальных девах спортзальных, не со сведёнными скулами и прочей мускулатурой, а демонстрирующих обтянутые-подтянутые прелести, о коих человечество за всю свою историю даже не мечтало!..

По сравнению с этим беспардонным парадом совершенства форм, текстур, движений, температур и т. п. чувствуешь себя каким-то морским коньком, хрупким, несуразным, полупрозрачно-причудливым, или утёнком – не менее хрупким, «в чём душа», весь шалты-болты, ничего не знающим и всего боящимся в мире, но от природы любопытно тянущим клювик и полузакрытые глазёнки к солнышку…

Шокирующее излишество форм – как хвост павлина, как притягательно-отталкивающая, нереально гладкая поверхность дельфина.

А тут… Поэтэссы рядятся в «винтаж» – как они это называют – долгополые кофты, шерстяные юбки, пол метущие, иль в юбки чёрно-флисовые «мини», с колготками отвратными телесно-старушечьей ряби!

– Привет! – вся зарделась и зарозовела, под цвет пуховика.

– Привет, – но на улице всё же холод, не май-месяц, даже целоваться не стали.

Вот она проза жизни, всё равно, что нежнейший «Те Гуаньинь» перебить неприкрытейшей хлоркой! Как после тончайших оттенков рислинга хватить опять – «патошного»!

Боле того, Светка, когда я ей после двух недель разлуки сделал замечание, наградила меня отповедью воинствующего (в то время ещё далеко не тотального) феминизма: мол, я ноги специально не брею, и черноватые волосы, которые столь отвратно торчат сквозь «телесность» отвратных колготок, – это «воплощение естественной фем-телесности»! Я чуть не затормозил троллейбус – собственными руками!

Телесность, которую и так не знаешь куда деть, а они её ещё лосинами публично обтягивают, направляясь в спортзал или как будто в спортзал, и телесность другая… Сколько у нас категорий, типажей женщин – столько и феминизмов. Да помножь ещё на неопределимое множество этих уловок-трактовок – как ёж в мешке, щётка волос сквозь холст шедевра, как уж на сковородке!

«Ды гхи-хи-хи!» – с какого-то смешка, почти безбуквенного, начинает она чуть не половину половины своих фраз (положительных, не негативных), а толку-то от них… Светлана, Света, Светка – и греет вроде ещё как-то, но совсем не светит.

Вроде бы и норм деваха, «всё при всём, не хуже прочих»: румяная, стихи читает постоянно… Окончила журфак – в трёх шагах от дома,